Кострома – малая родина Островского

Первое путешествие в костромской край.
В один из дней середины апреля 1848 года Николай Федорович Островский объявил свое окончательное решение об отъезде в Костромскую губернию, на постоянное жительство в новом имении Щелыково. Все дела в Москве улажены, неделю на сборы и – в путь, прощай, суматошная Москва.
Старшему сыну Александру – тоже его отцовское «благословление» отправиться в путешествие к дедовским местам. Сын был несказанно рад. На другой же день подано прошение об отпуске . Два-три дня ожидания и получено от начальства разрешение отпуска на четыре недели. Александр едет в Костромской край.
В Щелыково едет вся большая семья Островских. Кроме отца, Николая Федоровича, все едут впервые.
Сам Николай Федорович родился, провел свое детство и юность в Костроме. И вот потянуло в родные места.

23 апреля, ранним утром, Островские выехали из Москвы. Чем ближе к Ярославлю – дорога лучше и лучше. От Ярославля в Кострому ехали по луговой стороне. Виды здесь показались молодому писателю еще более восхитительными: «что за села, что за строения, точно как едешь не по России, а по какой-нибудь обетованной земле».
Эту дорогу, думал Островский, не забудешь до самой смерти. И красота все идет нарастая: и города, и виды, и погода, и деревенские постройки.
А люди здесь – что за красавцы! И словоохотливы, и добры, и в тоже время – скромны. А вот наш костромич Сусанин… (Островскому приятно подумалось именно так – наш Сусанин.) Вот наш костромич Сусанин не шумел: выбрал время к ночи, завел врагов в самую лесную глушь; там и погиб с ними без вести.
Кострома показалась еще верст за двадцать. Приехали в нее утром 28 апреля в одиннадцатом часу. Первое впечатление от города неожиданно страшное. Прошлым летом Кострома почти вся дотла выгорела. Особенно ее нецентральная, окраинная часть с деревянными постройками. Остановились в единственной гостинице. Она не очень-то удобная для путешественников Островских, да уж нечего делать – хорошие все сгорели.
В Костроме прожили четыре дня. Отдыхали с дороги, гостили у брата Николая Федоровича – Павла Федоровича, постоянно жившего в Костроме и по давней традиции Островских служившего здесь священником. Гуляли по городу, осматривали его примечательные строения.
Но молодой поэт отделялся и уединялся. Он шел по городу один. Шел, наполненный любопытством к тем загадкам края, города, народа, которые так неожиданно и приятно полонили его во время путешествия.

Для местных жителей восторженно-наблюдательный молодой человек, конечно, казался не костромичом. Да и одежда его говорила о том же. Он в коротенькой, ладно и даже изящно сидящей на нем поддевочке… и – нараспашку. На нем модный коричневый со светлыми пуговицами пиджак и… необыкновенно пестрые брюки. Он в снежно-белой рубашке, какие носят с фраком, но с расстегнутым воротом и открытой грудью. Высокий, стройный, франтовато и в то же время несколько небрежно одетый, он был не по сезону без шляпы, с длинными русыми, перепутанными ветром волосами. И как бы, опять-таки пренебрегая общими правилами приличия, вытаскивал трубку, набивал табаком, закуривал. И, попыхивая дымом, продолжал путь.
От городского центра Островский шел широким съездом к Волге. По сторонам – огромные, величественные постройки гостиного двора. Ими тоже нельзя не любоваться. Влево – улица. Упирается в старинный собор. А там дальше – узенький бульвар, далеко протянутый к Волге по нарочно устроенной для того насыпи. На конце бульвара беседка. Островский долго стоит в этой беседке.
Это место очаровало молодого писателя. Оно стало любимым на всю жизнь. И как было знать тогда Островскому, что благодарные костромичи назовут беседку его именем: «Беседка Островского».
На другой день Островский снова гулял по Костроме. На этот раз он заглянул в другие ее уголки. Уже вечером, придя в гостиницу, он долго рассказывал родным об увиденном. И, когда все улеглись спать, не удержался, сел за дневник.
“Опять ходил смотреть на город. Пошел мелкими улицами и вдруг вышел в какую-то чудную улицу. Что-то волшебное открылось мне. По улице между тенистыми садами расположены серенькие домики довольно большие, с колоннами, вроде деревенских помещичьих. Огромные березы обнимают их с обеих сторон своими длинными ветвями и выдаются далеко на улицу. Все тихо, патриархально, тенисто. Пошел по этой улице дальше и вышел к какой-то церкви на горе, подле благородного пансиона.
Я стою на крутейшей горе, под ногами у меня Волга, и по ней взад и вперед идут суда.
С правой стороны у меня собор и главный город, все это вместе с устьем Костромы облито таким светом, что нельзя смотреть. Зато с левой стороны, почти у самых наших глаз, такой вид, что кажется не делом природы, а произведением художника.
По берегу, который гора обогнула полукружьем, расположен квартал, называемый Дебря, застроенный разнообразными деревянными строениями с великолепной церковью посредине в старом стиле. С правой стороны Дебря ограничивается той горой, на которой я стою, сзади – горой, на которой реденькая и вековая сосна нагнулась и стережет этот уголок. Слева тоже березки. И вдруг неизвестно откуда забежала по горе темная сосновая роща, спустившаяся до самой реки. Она охватила это очаровательное место, чтобы не разбежались березки.
Измученный воротился я домой и долго, долго не мог не уснуть”.

28 аперля 1848 года в дневнике была записано: “Тут небо от самого яркого блеску солнечного заката перешло через все оттенки до самой загадочной синевы, тут Волга отразила все это небо, да еще прибавила своих красок, своих блесток, да еще как ловкий купец ухватишь за конец какой-нибудь фиолетовое облако и растянешь его версты на две и опять свернешь в тучку и ухватишь какую-нибудь синеву с золотыми блестками. Облака, растрепанные самым изящным образом, столпились на запад посмотреть, как заходит солнце, и оно уделило им на прощанье часть своего блеску. А диким гусям стало завидно, и они самым правильным строем, вытянувшись поодиночке углом, с вожаком в голове, потянулись на запад; вот они поровнялись с солнцем, их крылья блеснули ослепительным светом, и они с радостным криком полетели на север. Мы стоим на крутейшей горе, под ногами у нас Волга, и по ней взад и вперед идут суда то на парусах, то бурлаками, и одна очаровательная песня преследует нас неотразимо”.
Перового мая Островские выехали из Костромы в Щелыково и добрались до него в тот же день к вечеру.
По рассказам отца, Щелыково представлялось чудесным, волшебным царством. И нетерпение видеть его усиливалось по мере приближения к нему.
Но первое впечатление получилось решительно безотрадным. А дневниковой записи, сделанной в первый же вечер по приезде, читаем: « Часу в шестом приехали в Щелыково. Оно мне не понравилось».

Психологический казус. Вполне закономерный. Неожиданно встретились два родственных отражения. Одно – представление, сложившееся и устоявшееся. То сказочное, которое навеяно восторженными рассказами отца. Но родилось оно не от живого непосредственного видения. Другое – действительное, зримое.
После бани отлично спалось. После завтрака приятно гулялось по окрестностям Щелыково. «Нынче по утру ходили осматривать места для дичи, – записывает Островский. – места удивительные. Дичи пропасть. Щелыково мне вчера не показалось, вероятно, потому, что я построил себе прежде в воображении свое Щелыково. Сегодня я рассмотрел его, и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, на сколько природа лучше мечты. Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и липами, что никак не выдумаешь ничего подобного».
Эта оценка укоренится. Укоренится и останется на всю жизнь.